Всегда приятно и интересно прочитать что-то про наше прошлое и настоящее, написанное иностранцем. Я не согласна с распространённым мнением: «Что они могут понять в нашей жизни?» — иногда случается, что «они» схватывают нечто такое, что мы своим «замыленным» взглядом не улавливаем. Впрочем, и абсолютно доверять тамошним авторам не стОит. Но если автор квалифицированный, доброжелательно настроенный и не имеющий целью доказать в очередной раз какое-нибудь общее место вроде врождённого рабства русского народа и агрессивных наклонностей русского царизма, такие сочинения можно прочитать с пользой и интересом.
Книга Джерома Блума «БАРИН И КРЕСТЬЯНИН В РОССИИ XI – XIX веков» именно такова: взгляд автора доброжелателен и отстранённо-объективен, как и полагается историку, он «Спокойно зрит на правых и виновных,/ Добру и злу внимая равнодушно, /Не ведая ни жалости, ни гнева».
Автор выступает как историк-социолог, наподобие Вернера Зомбарта в его классической книге «Буржуа». Ему удалось собрать и переработать большой материал по истории становления и развития сельского хозяйства России с древних времён до отмены крепостного права. А поскольку сельское хозяйство было основным занятием нашего народа до индустриализации 1930-х годов, то, значит, речь идёт о становлении всей русской жизни во всех её аспектах. В чём-то сочинение Блума напоминает книгу «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» академика РАН Л.В. Милова. Любопытно, что книга Блума издана на языке оригинала в далёком 1961 г. (автор умер в 1993 г.). Вероятно, издателям русского перевода показалось, что факты, собранные автором, представляют интерес и для нынешнего российского читателя.
Действительно, автор собрал множество разных фактов, освоил обширную литературу, в том числе и русскую классическую художественную литературу, о которой отзывается с большим почтением. Особенно авторитетным ему кажется Тургенев, который именно и был большим барином – тем самым lord’ом, который значится в заглавии книги (оригинальное название: “Lord and Peasant in Russia”). Разумеется, исследование базируется не на художественной литературе, а преимущественно на статистических данных, летописи, текстах законов и указов, а также свидетельствах современников. Среди последних немало интересных записей иностранных путешественников, которые автор обильно цитирует. Вообще, книжка написано живо и без наукообразной зауми, не-историк может прочесть её с интересом и удовольствием; перевод на русский тоже хороший, если не считать совсем уж мелочей, вроде того, что главная работа Адама Смита в русской традиции называется «Богатство народов», а не «Богатство нации», как значится в книге.
РАБЫ И СВОБОДНЫЕ
Книга охватывает длинный период от Киевской Руси XI века до отмены крепостного права в 1861 г. Автор излагает историю землевладения в Киевской Руси как постепенное вытеснение общины сеньоральным землевладением, т.е. владением знати. Свободные общинники низводились до роли арендаторов, а в худшем случае – почти рабов.
Вообще, рабовладение было распространено в Киевской Руси, как пишет автор. Мы в школе проходили, что, напротив, рабовладение Руси не свойственно. Хотя, впрочем, патриархальное рабство, не похожее на классическое античное, могло иметь место. Автор сообщает, что в 1146 г. лишь в одном имении князя Святослава было 700 рабов. Русичи активно продавали рабов и на иностранных невольничьих рынках. Источником живого товара выступала война. Это вполне коррелирует с тем фактом, что раб по-английски – slave, явно родственное слову «славянин». При этом, говоря о крепостном праве, автор специально подчёркивает, что крепостной на Руси – вовсе не раб, хотя в поэзии нередко назывался рабом («здесь рабство тощее влачится по браздам»). Раб и крепостной – это совершенно разные сущности.
Блум обстоятельно рассказывает, как крестьяне бежали в леса, в междуречье Оки и Волги, спасаясь от монголо-татарского нашествия. Он цитирует Ключевского: крестьянин XII-XV века – это бродяга. Он уходит на новое место, когда земля истощается, а места в те времена хватало.
Автор выделяет важную роль церкви – не только религиозно-воспитательную, но и в громадной степени хозяйственную. Церковь владела огромными ресурсами, землевладельцы часто завещали ей свои земли ради спасения души, а также ради спокойной жизни в старости за стенами монастыря: монастыри на Руси играли ту роль, которая в Западной Европе отводилась феодальным замкам – военная крепость и убежище. Так, знаменитый Владимирский князь Андрей Боголюбский, построивший знаменитый храм Покрова на Нерли, подарил церкви целых пять деревень. Отсюда довольно понятно стремление Петра I и Екатерины II «раскулачить» церковь. Меж тем именно монастыри в XIV в. ввели в употребление артиллерийские орудия, водяные мельницы, стали лить колокола, возводить каменные постройки.
Не проходит автор и мимо давнего в исторических исследованиях и несколько схоластического вопроса: был ли в России феодализм? Он склоняется к мысли, что феодализма скорее не было. Не было феодальной лестницы – важного признака феодализма. Впрочем, британский историк Мейтленд называет феодализм – «неудачным словом». Действительно, этот термин больше запутывает, чем объясняет. Нам представление о наличии феодализма на Руси досталось от советской исторической науки, основанной на марксистской «пятичленке: 1)первобытно-общинный строй, 2)рабовладение, 3)феодализм, 4)капитализм, 5)коммунизм с его «первой фазой» — социализмом. В настоящее время среди историков-востоковедов, сколь я осведомлена, достигнуто согласие, что феодализм – это сугубо западноевропейское явление, другим странам не присущее.
ОТКУДА ВЗЯЛОСЬ КРЕПОСТНОЕ ПРАВО?
При этом личная зависимость крестьян от владельцев земли – была.
Автор подробно показывает, ссылаясь на княжеские и царские указы, тексты Соборных уложений, как постепенно закрепощались крестьяне.
«Крепостное право выросло из необходимости русского общества приспособиться к чередующимся периодам упадка и подъёма, к установлению абсолютизма и к требованиям, которые центральная власть предъявляла к служилому сословию» (с. 260).
Мне лично кажется, что тут автор, выражаясь на сельскохозяйственный лад, ставит телегу впереди лошади. И абсолютизм, и крепостное право, и требования к служилому сословию – всё это было средством приспособления к двум легко наблюдаемым и присутствующим поныне факторам: холодному климату и огромной территории.
… За трапезой земной печально место ваше!
Вас горько обошли пирующею чашей,
На жертвы, на борьбу судьбы вас обрекли:
В пустыне снеговой вы – схимники Земли.
Бог помощь! Свят ваш труд, на вечный бой похожий, —
обращался друг Пушкина поэт Пётр Вяземский к соотечественникам.
Об этом в другом месте пишет и Блум. Так называемая отсталость русского земледелия происходит от «скудости самой природы» (с.305). Лесная зона к северу от Оки, отмечает он, имеет очень не плодородные почвы, ближе к югу – почвы лучше, но континентальный климат и резкий недостаток влаги. Холодный климат позволяет в центральной России проводить сельхозработы пять месяцев в году, а в Западной Европе – десять. В конце XIX в. подсчитали: каждые 10 лет в России происходит один тотальный и 2 частичных неурожая. Не зря Павел I приказал строить государственные амбары для запаса на случай неурожая.
«Бесплодная почва и суровый климат большей части европейской России означали, что в этих регионах Империи русскому земледельцу приходилось преодолевать намного больше препятствий, чем его западноевропейскому товарищу» (с.320), — пишет автор.
Такой же приспособительной реакцией к тяжёлым условиям жизни была, как мне представляется, довольно ранняя сравнительно с Западной Европой централизация власти. Что бы мы о себе ни воображали, но Россия тяготеет к монархическому образу правления, русский человек взыскует царя и ищет его в каждом новом правителе, и в этом проявляется его верный инстинкт национального выживания: только сильное и единоличное правление способно удержать эту махину от расползания и организовать её защиту от врагов. В России вообще роль государства всегда была определяющей – в том числе и в экономике. Государство – поневоле – выступало в качестве универсального организатора жизни. Когда во время «перестройки» оно отказалось от этой роли – жизнь стала быстро разрушаться.
Что касается крепостного права, то оно – в идее, в замысле – было средством, выражаясь по-советски, «закрепления кадров». (Впрочем, «кадры» всё равно норовили разбежаться). Идея помещичьего крепостного хозяйства была такая: дворяне служат государству, трону, царю на военной и гражданской службе. А крестьяне служат помещику, кормят его, содержат. Не так-то легко содержать царёва слугу. Помню, где-то в Западной Европе, кажется, во Франции, гид в замке рассказывал, что в Средние века, чтобы снарядить одного рыцаря, требовался труд целой деревни. В России помещик владел поместьем на условии несения службы, затем его замещал его сын, племянник. И баре, и крестьяне – все обязаны были служить государству в присущей себе форме.
Пренебрежение своими обязанностями, дурное обращение с крестьянами могло послужить причиной взятия имения во внешнее государственное управление — в опеку. Так происходит в финале комедии Фонвизина «Недоросль».
ВОЛЬНОСТЬ ДВОРЯНСКАЯ И ВОЛЯ КРЕСТЬЯНСКАЯ
Эта система была подорвана Указом о вольности дворянской 1762 г., подготовленном мужем Екатерины II злополучным Петром III и введённым в действие Екатериной. Дворянство получило возможность не служить и вести свою частную жизнь. В результате понятная и логичная система, казавшаяся не только барам, но и крестьянам справедливой – была подорвана. Знаменитый русский дореволюционный публицист Михаил Меньшиков писал, что такое положение аналогично тому, как если бы офицеров отпустили со службы, а рядовых нет.
В результате многие дворяне бездельничали, скучали (как Евгений Онегин), устраивали заговоры (как декабристы), но в массе своей не выступили как организаторы народного труда. Некоторые отправились на жительство за границу. Об этом – хорошее стихотворение А.К. Толстого «Пустой дом» — о заброшенном имении.
Дворянство прогрессивно беднело. Отчасти это объясняется (и об этом пишет Блум) отсутствием в русском наследственном праве майората, или принципа примагенитуры – правила, по которому земельная собственность не дробится, а переходит старшему сыну целиком. По русскому праву, поместье (ставшее по факту частной собственностью дворянина) делилось по числу сыновей. В результате происходило обеднение и оскудение всех участников. Блум пишет, что Пётр I пытался ввести майорат, надеясь, что безземельные сыновья станут бедной и энергичной породой людей. (Как, например, в Британии, где обделённый сын был вынужден ехать в колонии добывать средства. Но у Петра не получилось: видимо, майорат кажется русскому сознанию, заточенному на нашу знаменитую справедливость, чем-то недопустимым и антигуманным.
Помещики жили крайне расточительно (пока было что расточать). Государство завело Дворянский банк, имевший целью, как пишет Блум, спасти дворян от местных ростовщиков. У благородного сословия сложилась привычка жить в долг и вообще выше средств, на что указывает Блум. Герцен в «Былом и думах» писал, что в Германии тот, кто проживает половину своего дохода считается непозволительно расточительным, а в России тот, кто проживает только свой доход – непозволительным скрягой. (Об этом Блум, впрочем, не пишет). Один гость из Англии, по словам Блума, удивлялся в 1790 г. «способности обанкротившейся знати жить в достатке».
Впрочем, не все помещики жили в роскоши и лени. Некоторые занимались земледелием, усовершенствовали технологии, в чём им содействовало правительство. Проводились выставки, завозился из-за границы породистый скот. Граф Бобринский (внук Екатерины II и Григория Орлова) был передовым сельским хозяином: заводил севообороты, применял удобрения, эффективные орудия труда, в частности, сам изобрёл усовершенствованный плуг. Таких было немало.
В начале XIX века в помещичьих усадьбах стали заводить свеклосахарные заводы. Один такой, как пишет Блум, возник в Тульской губ. В хозяйстве было 40 000 дес. Земли и 12 000 крестьян. Интересно, что старинный сахарный завод в Тульской обл. существует и поныне. Может быть, тот самый?
В 1840-е годы под руководством графа П.Д. Киселёва была разработана программа сельскохозяйственного образования, открыто 2 905 сельских школ, нацеленных на подготовку сельских хозяев. Правительство содействовало этой работе, а не только упорно угнетало народ, как учили в школе моё поколение.
КРЕПОСТНЫЕ КАПИТАЛИСТЫ
Но особое восхищение у автора вызывают крепостные крестьяне-предприниматели. Это, пожалуй, самая интересная часть книжки Блума. Он и недоумевает, как это могло быть: крепостной – и вдруг предприниматель, и, как это свойственно всем американцам, от души восхищается деловым успехом и обогащением простого маленького self-made man’а. Автор рассказывает success stories (истории успеха) – излюбленный и характерно американский жанр — ивановских владельцев ситценабивных мануфактур, уральских предпринимателей Демидовых и других крестьян-предпринимателей, которые составляли большие состояния, выкупались на волю и даже в знак признания их заслуг получали дворянские титулы. Для западного ума это непостижимый феномен, — признаётся Блум. Мне думается, такие истории надо чаще публиковать в школьных хрестоматиях, детских и подростковых книжках: они говорят о том, что деятельный и трудолюбивый человек может достичь удивительных успехов в самых, на первый взгляд, неблагоприятных условиях. И не достичь – в благоприятных. Блум рассказывает, что многие крепостные предприниматели действовали под именем своего барина, так что на самом деле их было больше, чем о том говорят документы.
Такие факты заставляют задуматься: так ли беспросветна была жизнь крепостных крестьян? Каков был уровень жизни русских крепостных крестьян по сравнению со свободными тружениками и, в частности, крестьянами Западной Европы? Подобные сравнения вообще довольно трудны, однако Блум находит данные, относящиеся к разным периодам. Например, в 1844 г. французский горный мастер и социолог Леплей тщательно сравнил бюджеты нескольких типичных семей трудящихся классов в разных странах Европы и в России. Результат был интересный: в денежном выражении русские оказались самыми бедными, однако питались они значительно лучше своих «коллег» из других стран. Крепостные крестьяне жили не хуже свободных тружеников, однако им свойственно, по словам исследователя, «стойкое бунтарство». Приводит Блум и другие данные иностранцев, и все они говорят о том, что русские крепостные живут порой не хуже, а лучше своих западных собратьев.
Англичанин Вильям Тук, проживший последнюю четверть XVIII в. в России, пишет об экономическом благополучии крепостных крестьян, а вот русский таможенный чиновник Радищев увидел в их жизни только нищету и страдания. А вот Пушкин, проехавший тем же маршрутом в обратном направлении – из Москвы в Петербург – писал, что положение крепостных не слишком тяжело и сами они имеют все ухватки и приёмы свободных людей: «Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром, барщина определена законом; оброк не разорителен, кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев. Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать его, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем он вздумает, и уходит иногда за две тысячи вёрст вырабатывать себе деньгу.
Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия.
презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…»
Известия о сравнительном благополучии крестьян коррелируют с данными роста населения, которые приводит Блум.
С 1750 до 1860 г.г. население России выросло в 4 раза. Великобритании – в 3 раза. Германии – в 2 раза, Франции – увеличилось на 2/3.
Эти же исследователи, на которых ссылается Блум, отмечали, что фабричные работники, в отличие от Западной Европы, в России не разрывают связь с землёй и живут полусельским бытом. Это, считали многие путешественники-исследователи, лучше, здоровее, чем чисто пролетарский городской быт Западной Европы. Действительно, русские рабочие слободки – это часто, почти всегда, домики с участком, тогда как на Западе – это были т.н. рабочие казармы, жизнь в которых описал Вернер Зомбарт в малоизвестной у нас книжке «Пролетариат». Его исследование относится к рубежу XIX и XX в.в., и там описан сущий ад, можно представить себе, что было в более ранние периоды. Между прочим, Менделеев, который считал себя больше политэкономом, чем химиком, будучи энергичным поборником индустриализации, считал, что промышленность у нас надо развивать в сельской местности.
ВСЕГДА ЛИ СВОБОДА ЛУЧШЕ НЕСВОБОДЫ?
В последних главах книги Блум рассказывает историю отмены крепостного права в России. Вообще, обсуждение этого вопроса началось ещё задолго до знаменитого Манифеста Александра II. Почти за век до того, как рассказывает Блум, в 1866 г. Екатерина II попросила Вольное экономическое общество провести конкурс сочинений с привлечением иностранных авторов о преимуществах крестьянского землевладения. На конкурс было подано 163 работы, из них 129 по-немецки, 21 по-французски, 7 по-русски, 3 на латыни и даже по одному по-голландски и по-шведски. Но никакого определённого мнения Государыня из этих сочинений не вынесла.
Русская литература осуждала крепостное право с моральных позиций, а крупный землевладелец Тургенев даже считал крепостное право своим врагом. Но литераторы, понятно, никаких практических решений не предлагали. По литературе складывалось впечатление, что все порядочные люди России ненавидят крепостное право и требуют или, по крайней мере, страстно ждут, его отмены. Но это было не так. «В отличие от интеллигенции масса крепостников редко имела возможность публично высказывать своё мнение о крепостном праве», — отмечает Блум (с.525). Против отмены крепостного права были многие высокопоставленные, опытные и авторитетные люди. Против были литераторы и царедворцы Державин и Карамзин, против был граф Уваров, автор знаменитой формулы «Православие, самодержавие, народность». Граф Нессельроде, министр иностранных дел, считал: если крестьянам дать волю, они ею дурно воспользуются. Скорее всего, речь шла не о классовом эгоизме, а о политической дальновидности и управленческой прозорливости. Вообще, всякая сентиментальность крайне вредна при принятии управленческих решений любого уровня.
Блум с некоторым удивлением пишет, что никакого народного ликования или чего-то в этом роде в момент отмены крепостного права не отмечалось. Об этом удивительном факте даже сообщали иностранные послы своим правительствам.
На этом Блум заканчивает своё повествование. Я же могу отметить, что те, кто не возлагал особо радужных надежд на освобождение крестьян, оказались во многом правы. Земледелие в России не только не стало более передовым и производительным: напротив, культура земледелия пала. Прежде помещик был неким центром, из которого так или иначе, пусть не всегда, но всё же шли импульсы культуры земледелия, теперь этого не стало. Об этом хорошо написал цитированный выше Михаил Меньшиков в очерке «В деревне» (Сборник «Выше свободы»), где он описывает жизнь и быт совей родной и окрестных деревень через 50 лет после отмены крепостного права. Произошло технологическое и нравственное одичание. Единственным условно положительным эффектом было то, что обнищавшие крестьяне шли в город и составляли кадровый резерв для заводов и фабрик, что способствовало развитию капитализма. Но это уже другая история, которую не рассказывает Блум.
Мне думается, молодому селянину может быть интересно прочитать эту книгу. Там он найдёт множество интересных и поучительных фактов и рассказов из истории важнейшей отрасли нашего народного хозяйства – земледелия и скотоводства. В крайне трудных условиях наши предки кормили себя и страну, осваивали новые земли, достигали впечатляющих успехов. Значит, и нам сам Бог велел достичь ещё больших.
