Михаил Исаковский (1900 – 1973) родился в деревне Глотовка Ельнинского уезда. Все его образование – неполный курс гимназии: поэт должен был покинуть ее в 6-м классе из-за бедности родителей, но и это гимназическое образование сделало его человеком культурным, способным к самообразованию. В 1914 году в газете «Русь» появилось его первое стихотворение. После революции Исаковский был избран секретарем Ельнинского волостного совета. В 1918 году он вступил в ВКП(б), с 1919 года начал редактировать городскую газету. Затем переехал в Смоленск, работал редактором отдела областной газеты «Рабочий путь», в том же году выпустил сразу три небольших книжки стихов. Началом своей литературной деятельности Исаковский считал 1924 год, когда появились в печати его стихи «Подпаски» – «… Школьный дом одноэтажный / Улыбается окном. / Грач по нивам бродит важно, / Словно сельский агроном»; и «Родное» – «Гусь степенный в луже моет / Свой гусиный красный нос <…> Все мое, и все родное, / Чем я жил, и где я рос».
В 1927 году в Москве вышел сборник Исаковского «Провода в соломе». Книгу незамедлительно подверг разгрому известный критик А. Лежнев, однако за молодого поэта вступился Максим Горький: «Михаил Исаковский не деревенский, а тот новый человек, который знает, что город и деревня – две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут…». Известность пришла к поэту, когда по всей стране запели его песни – «Дан приказ ему – на запад, ей – в другую сторону», «Провожание», «И кто его знает…», и, конечно, «Катюша».
Первые строчки «Катюши» были написаны в самом начале 1938 года. Но дальше работа не пошла. Весной в редакции газеты «Правда» поэт впервые встретился с Матвеем Блантером. Композитор сразу же стал выспрашивать у Исаковского, нет ли у него каких-либо стихов, на которые можно было бы написать музыку. Исаковский передал Блантеру начало «Катюши» и забыл об этом. Но через некоторое время композитор сообщил, что музыка готова, и нужно дописать текст. На этот раз работалось легко, так появилась напоминающая русские былины песня о девушке, которая поет на высоком берегу о юноше, подобном сизому орлу, что служит где-то на дальнем пограничье. «Катюша» стала по-настоящему народным хитом, а во время войны – мощным оружием, песня укрепляла боевой дух войск. Однако Исаковский оставался самым значительным лирическим поэтом – не писал слова маршей, его интересовали человеческие чувства, ощущения, привязанности.
Годы Великой Отечественной войны Михаил Исаковский провел в эвакуации в Чистополе. В этом небольшом городке он написал знаменитые песни «В прифронтовом лесу», «Ой, туманы мои, растуманы», «Огонек», «Где ж вы, где ж вы, очи карие», «Лучше нету того цвету», которые в 1943 году были удостоены Сталинской премии. Песни Исаковского пел хор имени Пятницкого – и вся страна. Люди и сейчас поют их совершенно искренне. Единственный раз он согласился написать стихи к кинофильму, и песни из «Кубанских казаков» режиссера Ивана Пырьева на музыку Исаака Дунаевского, «Ой, цветет калина…» и «Каким ты был, таким остался…», живы до сих пор.
Из-за высокой требовательности к себе, и из-за прогрессирующей болезни глаз, Михаил Исаковский писал сравнительно немного, несколько песенных стихотворений в год, не изводил кипы бумаги, не сжигал черновиков. Поэт никогда не ставил себе конкретных сроков и не любил, когда его торопили. В послевоенные годы Исаковский занялся переводом стихотворений с белорусского и украинского языков, например, перевел стихотворение белорусского поэта Аркадия Кулешова «Максим». Его песням пришлось преодолевать непонимание – критике подвергались стихи «Летят перелетные птицы» и «Враги сожгли родную хату». Но, как всякое истинное искусство, они пережили критиков.
Будучи избран в Верховный совет СССР, Михаил Исаковский не оставлял без ответа письма нуждающихся в помощи. Кому-то надо было выхлопотать пенсию, просить Верховный суд о пересмотре судимости, помочь в розыске отца, скрывающегося от алиментов – на это у поэта находилось время. Исаковский соединил в себе прежнюю, дореволюционную, и новую, советскую, эпохи, и остается образцом для живущих в третьей, современной, эпохе художников и государственных мужей.
Михаил ИСАКОВСКИЙ
ЗАМЕТКИ О СТИХАХ
Журнал «Молодой колхозник» прислал мне около трех десятков стихотворений, написанных товарищами, пробующими свои силы в поэзии, и просил меня высказаться по поводу этих стихотворений.
Среди них есть стихи, написанные несколько лучше других, и таких большинство. Есть и очень слабые, можно сказать, почти безграмотные. Вот почему, разбирая стихи, я вынужден говорить, главным образом, о недостатках.
Поэтому я ограничусь тем, что остановлюсь на нескольких моментах, которые кажутся мне существенными.
1
Многие товарищи из числа начинающих писать стихи, не знают простой вещи: чтобы писать, нужно очень хорошо знать язык, иначе просто-напросто ничего не получится.
Я говорю не об элементарной грамотности, не об уменье избегать орфографических ошибок (это подразумевается само собой), речь идет о большем: о самом глубоком и всестороннем осознании богатства языка, о том, чтобы человек понимал и чувствовал тончайшие оттенки речи, отдельных слов и выражений, во множестве слов он мог найти и отобрать такие, которые нужны, знал бы, какие слова и выражения нужно употребить в том или ином случае, а какие не годятся.
Этого, по-видимому, не понимают некоторые товарищи, не улучшают свои знания в области языка. Поэтому в их стихах и встречаются всевозможные «ляпсусы».
В стихотворении «Поездка» А. Балин говорит:
Стайка голопузых ребятишек
Выпорхнула из-под колеса.
Имеется в виду колесо автомашины. Явная нелепость. Получается, что «стайка ребятишек» находилась под колесом машины!
Далее в стихотворении сказано:
У машины – скорость:
До ста миль по грейдерной дает.
Автор употребляет слово, значения которого совершенно не знает. Он не знает, например, что миля географическая, или немецкая, составляет около двух с половиной километров, а миля английская, или морская – меньше двух километров; что в нашей стране сейчас не принято измерять длину милями. (В дореволюционной России миля существовала, и равнялась она семи верстам).
Г. Лутков рассказывает о клене, срубленном в лесу:
В столярных мастерских он был потом.
Оттуда вышел знамени древком.
Фраза очень неуклюжа. Это происходит от того, что автор стихотворения не может найти нужные слова и расположить их так, чтобы они звучали легко, естественно, не умеет использовать тех огромных возможностей, которыми располагает наш язык. Кстати, следует отметить, что слово «древко» стоит не на месте: надо «дрéвком». И потом непонятно, почему клен побывал, как уверяет автор, в нескольких столярных мастерских. Неужели одна мастерская не в состоянии сделать древко для знамени?
В стихотворении А. Гущина «О знамени» есть такие строки:
У знамени – три награды.
У воина – ни одной.
Это неграмотно. Знамена орденами не награждаются. Нельзя, по-моему, сказать «награды у знамени». Было бы уместней: «на знамени…».
Не умея ярко и выразительно сказать о морозе, который одолевает героев его стихотворения – двух путников, автор пишет так:
Достает морозец лица
За воротниками.
Это не только неумело, но даже несколько пародийно. Если уж быть совершенно точным, то надо признать, что «за воротниками» находятся не лица путников, а, главным образом, шеи.
Дело не столько в этих отдельных «ляпсусах», сколько в том, что язык разбираемых стихотворений вообще какой-то тусклый, бледный, однообразный. Пусть даже в языке нет явных несуразностей, пусть он внешне грамотен – это не спасает стихов, не делает их по-настоящему поэтическими.
Вывод из сказанного такой: надо в совершенстве знать язык, уметь пользоваться его богатствами. Язык, по выражению Горького, есть первоэлемент литературы. Вот почему работа над языком, тщательное и глубокое изучение его абсолютно необходимы для каждого литератора.
2.
О чем бы ни писал писатель, его произведение, наряду со всеми другими своими качествами, должно быть достоверным. Это значит, что писатель так должен описывать происходящие события, чтобы читатель ни на минуту не усомнился в их подлинности, чтобы он верил каждому слову писателя, чтобы с полным правом мог сказать:
– Да, все это абсолютно правильно, все это именно так и было (или могло быть).
Если же такой достоверности в произведении нет, то читателя оно уже мало интересует. Читателю кажется, что писатель все это выдумал, высосал из пальца, что в жизни так не бывает, и прочее. А для писателя нет ничего хуже, чем недоверие читателя к его произведению.
Передо мной стихотворение В. Губина «На лове». В нем говорится:
…Ну и крепость ныне у мороза,
Градусов немало – пятьдесят.
…
Ветер, перемешанный с туманом,
По пути ломая тальники*,
Пролетает с силой урагана
Вдоль великой северной реки.
Дальше рассказывается о том, что в это время на реке ловят рыбу «рыбаки колхоза, молодежь». (Речь, очевидно, идет о подледном лове).
Я не уверен в том, что можно ловить рыбу при пятидесяти градусах мороза и при ураганном ветре, который ломает тальники (хотя конечно, он их не ломает, а гнет, пригибает к земле). Но допустим, что такие случаи могут быть. Однако я никак не могу поверить тому, о чем говорится дальше:
Рыболовы голыми руками
Вынимают снасти из воды.
Мне думается, что это не реальная картина, а, мягко выражаясь, преувеличение, которое неизвестно зачем понадобилось. В общем стихотворение это, по-моему, недостоверно и потому неубедительно для читателя.
У того же автора есть стихотворение «Герой», в известной мере также страдающее от недостоверности событий, о которых в нем рассказывается. Вот начало стихотворения:
Островский – автор.
Пьеса – «Бесприданница»
На сельской сцене в сотый раз идет,
Всем зрителям без исключенья нравится,
Артистам аплодирует народ…
Имуществом, что было наворовано,
Бахвалятся богатые купцы.
Он – барин. Он в коляске лакированной,
Над вороными бьются бубенцы…
(В последних двух строках говорится об одном из действующих лиц пьесы – Паратове).
Как будто все правильно. Но в то же время уже с первых строк, где говорится, что «Бесприданница» «на сельской сцене сотый раз идет» читатель начинает не доверять поэту. Даже в крупном городе, например, в областном центре, вряд ли какая постановка может пройти сто раз. А на сельской сцене и подавно.
Но предположим, что автор оговорился, и вместо слова «сотый» поставим «пятый». Но как он все же мог увидеть на сельской сцене Паратова в лакированной коляске, как он мог увидеть вороных коней и то, что «над вороными бьются бубенцы».? Ведь на сельской сцене, как, впрочем, и на столичной, не было и не могло быть ни коляски, ни вороных.
Вот и получается нечто выдуманное, неправдоподобное, недостоверное.
Я, конечно, понимаю, в чем тут дело. Автор видел не спектакль на сельской сцене, а кинофильм «Бесприданница», где есть и коляска и вороные. Так бы ему надо было и написать. Однако для своего стихотворения он придумал такую схему, где обязательно нужен спектакль, идущий непременно на сельской сцене с участием молодых колхозников – тракториста и доярки, любящих друг друга. Ради этого он и допустил недостоверность, вероятно, даже не подозревая об этом.
Здесь я должен оговориться. Пусть меня товарищи не поймут так, что писатель должен все описывать с натуры, не допуская никаких «вольностей». Нет, это совершенно не обязательно. Писатель может сам придумывать и события, и поступки своих героев. Но и придуманное и взятое с натуры должно быть в произведении правдоподобным, жизненным, достоверным.
3.
Когда поэт пишет стихотворение, он уже заранее своим внутренним взглядом должен видеть ту картину, которую ему предстоит изобразить в стихах, должен точно представлять, какую мысль ему необходимо выразить.
Если этого нет, если поэт представляет то, что ему предстоит сделать, туманно, неопределенно, то вряд ли можно ожидать от его работы какого-нибудь положительного результата.
Так оно и получилось у товарища Балина, например. Он написал стихотворение «Письмо». Вот некоторые строки из него:
Звезд сегодня! Наверно, сто тысяч без малого,
Только мне от того не совсем хорошо,
Что не вырастет больше Медведица малая,
А Большая останется вечно большой.
Может, ты тоже видишь медведиц далекие ковшики
Вот сейчас, когда лбом прислонилась к стеклу…
Ночь плетется на старой стреноженной лошади,
И крыжовник похож на зеленых взъерошенных клуш.
Это очень странные, необычные стихи. Вряд ли автор и сам сколько-нибудь ясно понимал, что ему хотелось выразить. В самом деле, что это значит: лирическому герою стихотворения, который пишет письмо любимой девушке, оказывается, «не совсем хорошо» по той причине, что Малая Медведица, то есть созвездие, не вырастет больше. А Большая Медведица останется большой навсегда. Вся эта «философия» лишена. По-моему. Всякой логики. Это бессмыслица. Нелепая игра слов, оригинальничанье.
И дальше. Автор, пытаясь изобразить ночь, пишет, что она «плетется на старой стреноженной лошади». Как это понять? Между прочим, стреноженная лошадь при передвижении с места на место обычно подпрыгивает, так как передние ноги у нее связаны и переставлять их ей трудно. Значит, и ночь «подпрыгивает»? А может быть, выражением «ночь плетется на старой стреноженной лошади» автор хочет сказать, что ночь идет слишком медленно? Но и в этом случае он чего-то не додумал. Ведь на стреноженных лошадях вообще никогда не ездят, в том числе и не плетутся. Стало быть, сравнение, которое употребил автор, неудачно, нелогично, ибо нельзя сравнивать с тем, чего не существует.
Кстати, в стихотворении есть еще одно сравнение, не менее странное: там говорится, что «крыжовник похож на зеленых взъерошенных клуш». Клуша – это, как известно, наседка, курица. Но разве куры бывают зелеными? И вообще, какая связь между тем, что «ночь плетется на старой стреноженной лошади», и тем, что крыжовник похож на зеленых клуш? Это абсурд.
И, наконец, последнее. О девушке, которой адресуется письмо, сказано, что она «вот сейчас… лбом прислонилась к стеклу». Причем, как видите, сказано не предположительно, а утвердительно. Откуда же все это известно? Ведь девушка находится где-то далеко, и ни автор, ни герой стихотворения не могут знать, что она в этот момент делает.
Я бы искренне советовал товарищу Балину лучше обдумывать свои стихи и писать их проще, естественней. А то ведь, к примеру, речь в стихотворении ведется от имени простого деревенского парня, собирающегося поступить на курсы комбайнеров, а говорит этот парень, словно какой-то закоренелый имажинист.
Не нужно всего этого. Это не поэзия, а какая-то налетная игра в поэзию.
Несколько слов о стихотворении В. Веселовой «Родные просторы». Мне кажется, что и она неверно представляет себе то, что хотела выразить. Вот как она пишет:
Ветер гнет тяжелые колосья,
Гладит поле теплою рукой.
Вырастают копны на покосах,
Вьется дым над кухней полевой.
С детства нам знакомая картина,
Каждый год по-новому мила:
И прощальный говор журавлиный,
И дымки родимого села.
Судя по первым двум строкам, автор рисует перед нами картину летнего поля. Однако в третьей строке почему-то говорится, что «вырастают копны на покосах», то есть речь идет уже о сенокосе, о лугах. Выходит путаница. Эта путаница еще более усиливается, когда мы переходим ко второму четверостишию, где уже фигурируют почему-то осень, улетающие журавли, «дымки родного села». В общем автор чисто механически «склеивает» отдельные свои наблюдения, полученные в разные времена года и в разных местах. Поэтому сколько-нибудь цельной, законченной картины не получается. Получается лишь произвольное нагромождение всевозможных деталей.
4.
Хотя бы совсем кратко, но все же необходимо сказать, что товарищи, чьи стихи лежат сейчас передо мною, за редкими исключениями, очень небрежно относятся к технике стиха.
Взять хотя бы рифмы. В некоторых случаях они настолько неточны, настолько произвольны, что перестают быть рифмами и ассонансами (здесь А. – рифма, в которой совпадают гласные звуки при большой свободе согласных, например, «красивая – неугасимая». Ред.). Так, например, в стихах И. Пущина в качестве рифм употребляются сочетания «он – ладонь», «даль – металл». И. Бахтинов рифмует «недель – людей» и т.п. Иногда встречаются такие рифмы, которые стали уже совершенно одиозными. Поэтому употреблять их противопоказано, хоть они и полнозвучны. К таким рифмам относятся «пожарищ – товарищ», «родина – смородина» и т.п.
К этому можно добавить, что некоторые пишут свои стихи несобранным, разболтанным ритмом, пишут так называемым «белым стихом», хотя это не диктуется никакой внутренней необходимостью. Пишут так они потому, что это легче: как напишешь, так и сойдет.
Это абсолютно неправильно. Поэты должны самым тщательным образом работать и над ритмом стиха и над рифмами. Надо стремиться к тому, чтобы стих был собранным, дисциплинированным, чтобы рифмы (или ассонансы) были полнозвучными и свежими. Это совсем не мелочи в поэтическом творчестве.
5.
До сих пор я приводил только отрицательные примеры. Но неужели, – могут спросить меня, – среди довольно большого количества разобранных стихов нет ничего хорошего, что можно было бы похвалить?
Конечно, кое-что хорошее есть. Но этого «кое-что», к сожалению, так мало, что оно почти не влияет на общий уровень стихов, представляя собой лишь, если так можно выразиться, отдельные блестки поэзии, светлые пятна на общем сером фоне. Однако, объективности ради, я хочу процитировать некоторые неплохие или даже хорошие, на мой взгляд, строки.
Я уже говорил о стихотворении «Клен» Г. Луткова. Стихотворение это слабое. Но в нем есть одно выразительное, запоминающееся двустишие, вернее даже, вторая строка двустишия. В лесу пилили клен –
И, вздрогнув, стройный клен упал в траву,
Перечеркнув макушкой синеву.
У А. Жигулина есть стихотворение «Возвращение». В нем рассказывается о возвращение жителей в город, разрушенный гитлеровцами. В целом стихотворение очень слабое, местами даже неграмотное. Но одно место в нем мне кажется удачным:
Казались застывшими каплями крови
На снежных откосах куски кирпича.
Я бы мог отметить в крайне несовершенном стихотворении В. Валовой «На лугу» одно четверостишие:
Солнце, к вечеру склоняясь,
Закатилось за сосну,
Словно нехотя прощалось,
Отходящее ко сну.
Конечно, ничего особого здесь нет, но все же видна попытка по-своему нарисовать картину наступающего вечера. Жаль только, что последние две строчки четверостишия не совсем грамотны – когда говорят «прощается», то надо сказать с кем или с чем прощается. Да и рифма «склоняясь – прощалось» неудачна, неточна, небрежна.
Определенно лучше всех других стихи В. Цветкова, в них можно найти немало хороших строк или строф, например:
Когда-то здесь, волнуясь, словно море,
Осока бушевала на просторе,
И, оглашая берега реки,
В лягушечьем разноголосом хоре
Неугомонно крякали чирки.
Вероятно, некоторые стихи В. Цветкова можно было бы отметить, если бы они были несколько глубже по замыслу, и если бы он писал их более ровно, более тщательно, не допуская, наряду с удачными, неудачных или просто плохих строк. Все как будто хорошо. И вдруг в том же стихотворении появляется, например, строка:
Кюветами повысосаны воды.
Строка довольно неуклюжая, непоэтическая. И, конечно, вкупе с несколькими другими строками портит неплохо начатое стихотворение.
Я думаю, что нет смысла делать какие-нибудь специальные выводы из всего сказанного мной. Эти выводы ясны сами по себе. Авторам стихов, о которых идет речь в этих моих заметках, надо многое преодолеть, чтобы писать по-настоящему хорошие стихи.
МАКСИМ
Аркадий Кулешов.
Перевод с белорусского Михаила Исаковского для журнала «Молодой колхозник».
Из хат спешит народ –
С чего – когда б вы знали! –
Максим гармонь несет, –
Его премировали.
Мальчишечьи года,
Трехрядки растяжные!
Трехрядки – хоть куда…
Одна беда –
Чужие.
Он думал пареньком:
«Свою гармонь добуду
И первым женихом
На всю округу буду.
Потом женюся я,
И все пойдет порядком.
Свой дом,
Жена своя,
Своя гармонь-трехрядка…».
С шахтерами в забой
Спускался он глубоко, –
Гармонь над головой
Звенит,
Звенит далеко.
На речке дотемна
Он забивает сваи, –
Опять звенит она,
Как соловейка в мае…
Прошло немало зим
В скитаниях по свету.
Не вытерпел Максим,
Решил:
– Домой поеду!
Идет, спешит Максим, –
Вот поле золотое,
И облако над ним…
Одна беда –
Чужое.
Шагает он селом, –
Девчонка молодая
Идет на ключ с ведром…
Одна беда –
Чужая…
Так, без всего пока,
И никому не дорог,
Он жил до сорока
И сел на трактор в сорок.
В полях – простор, весна,
Работай без опаски!…
А музыка?
Она
Сама пришла,
Как в сказке.
Идет он. Гармонист
Загородил дорогу.
– Дай глянуть, тракторист!
Дай страдануть немного!
И тракторист-мастак
Играет так и так, –
Гармошка вся поет,
Гармошка сердце рвет…
Свою в приклад даю, –
Продай!
– Не продаю.
***
Поутру на замок
Максим закроет хату,
И вновь плывет дымок
По горочкам, по скатам…
Девчонка подбежит,
В окно тайком заглянет:
Висит гармонь?
Висит.
Когда ж играть-то станет?
Купить?
Продаст едва ль…
Молчит гармонь, а жаль…
И все проходят мимо.
А гармонист пройдет,
Так тот озлится сразу,
По окнам проведет
Недобрым карим глазом.
Он сам тому не рад,
Что так его заело:
– Виси сто лет подряд, –
А мне какое дело?!
А что ж Максим?
Да нет,
Максим и сам не знает…
Несет ему обед
Девчонка молодая.
Опять она пришла,
Одета, словно в праздник.
С ума его свела,
Смеется, шутит, дразнит.
Издалека ему
Видна ее косынка.
Ой, горько одному!..
Пиши – пропал Максимка.
Настанет ночь, а сон
Его опять забудет…
Тогда, наверно, он
С гармошкой выйдет к людям.
Пройдет он вдоль оград
По улицам колхоза.
Как двадцать лет назад
Зашелестят березы:
«Максиму – двадцать пять,
Он гармонист любимый…»
Не станем упрекать.
Мы все чуть-чуть Максимы.
Идет, идет Максим,
Лады перебирает.
А хлопцы вслед за ним
В свой бубен ударяют.
И я с Максимом был.
И пел я с ним «Досаду».
И в бубен звонкий бил,
Танцуя до упаду.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В ситуации современной русской поэзии разбор Михаила Исаковского выглядит чересчур требовательным, даже беспощадным. И все же стихотворение «На лове», которое Михаил Васильевич подвергает критике, иронически замечая, что, похоже, речь идет о любительском подледном лове, гораздо сильнее, чем переполняющие специальные интернет-ресурсы стихи некоторых современных поэтов. Стихотворение «Родные просторы» при известной банальности описаний, выполнено так, что хоть сейчас печатай – в наши времена это просто шедевр, к публикации принимают гораздо худшие стихи, от которых Михаил Васильевич пришел бы в ужас. Исаковский требует отточенности формы, ясности высказывания. Но в условиях массовой поэзии для огромного большинства стихотворцев эти требования попросту невыполнимы. Они предпочитают вбивать в строку слово, которое в нее очевидно не лезет, молотком, не обращать внимания на размер, рифму, вообще на теорию стиха, предпочитают выглядеть смешными, злятся на упреки в графомании – но не оставляют своих попыток безвкусного и безграмотного самовыражения. Каждый должен заниматься своим делом – вот смысл «Заметок…» Исаковского. А для поэзии, удела немногих одаренных и трудолюбивых, часто несчастных из-за своего дара, одиночек, это справедливо втройне. Недавно известный поэт Константин Скворцов высказал мысль о том, что в России, независимо от времени, истинными поэтами становятся 10-15 человек на поколение, и эта цифра представляется истинной, при том, что она довольно высока.
Останавливаясь на стихотворении о созвездиях Большой и Малой Медведицы, Михаил Исаковский пишет: «А говорит этот парень, словно какой-то закоренелый имажинист». Исаковский знает, что представляло собой течение имажинистов, организованное Анатолием Мариенгофом, в которое входили поэты Вадим Шершеневич и Сергей Есенин. Имажинисты ставили своей целью передачу действительности через образы, метафоры и цепи метафор. Возможно, Исаковский был искренне не согласен с целями и идеалами представлявших имажинизм поэтов, но, по крайней мере, знал, о чем говорил. Он остается на позициях реализма и когда говорит о достоверности описанного, и в своем творчестве. Здесь Исаковский имеет в виду явление литературной правды, или правды искусства, которая, в человеческом восприятии, не менее достоверна, чем правда действительности, реальности.
«Когда поэт пишет стихотворение, он уже заранее своим внутренним взглядом должен видеть ту картину, которую ему предстоит изобразить в стихах, должен точно представлять, какую мысль ему необходимо выразить», – говорит Михаил Исаковский. В целом это верно, однако, не всегда. Михаил Лермонтов во второй редакции кардинально дополнил свое знаменитое стихотворение «На смерть поэта», и оно зазвучало как резкий вызов правительству, чего в первом варианте не было. Да и сам Исаковский порой не видел будущие стихи целиком. Но это, конечно, справедливо лишь в отношении больших поэтов, стихам которых разрыв между первоначальным и воплотившимся замыслом идет только на пользу.
Большое двухчастное стихотворение Аркадия Кулешова сохраняет значение и теперь. Оно о том, что, возможно, стоит подумать, прежде чем срываться с насиженных мест в поисках лучшей доли – гармонь-трехрядка здесь знак исполнения мечты. Об одиночестве, но и о надежде. С мудрым басенным завершением, вроде, и я там был, мед-пиво пил, по усам текло – дальше сами помните: мол, мотайте на ус. Михаилу Исаковскому удалось исключительно точно передать настроение и ритм стихов, несмотря на то, что стихотворный перевод, даже с очень близкого славянского языка – вершина деятельности для самого одаренного поэта, занятие очень сложное, тонкое, почти соавторство. Возможно, от этого – или чтобы передать народный характер – Исаковский допускает такие рифмы, как «добуду – буду», «гармонист – тракторист», против которых в статье «Заметки о стихах» сам восставал, как против «одиозных», то есть штампованных.
Трехстопный ямб, в котором написано стихотворение – размер короткий, этим оправдано расположение четверостиший «лесенкой»: в противном случае стихи смотрелись бы на странице унылыми узкими линейками. С другой стороны, это дань традиции, заложенной Маяковским, подчеркивающей динамизм высказывания. Особенно это видно, когда поэт, а вслед за ним переводчик, разбивают завершающую четверостишие строку на две: «Решил: / Домой поеду!».
Стихотворение не кажется однообразным еще и из-за умеренной и точной игры с рифмами и метрикой. Ближе к центру, к окончанию первой части и началу второй, перекрестную рифму – когда первая строка четверостишия рифмуется с третьей, а вторая – с последней, ненадолго сменяет смежная.
Вместо:
Идет он. Гармонист
Загородил дорогу.
– Дай глянуть, тракторист!
Дай страдануть немного!
Появляется:
И тракторист-мастак
Играет так и так, –
Гармошка вся поет,
Гармошка сердце рвет…
Первую часть стихотворения «Максим» завершает двустишие с разорванной второй строкой: «Свою в приклад даю, / – Продай! / – Не продаю». В третьей строфе второй части рифма вообще опущена: «И все проходят мимо». Слово «мимо» не рифмуется ни с чем. Это и невозможно: перед нами, практически, двустищие с разорванной строкой – если мы напишем: «Купить? Продаст едва ль… / Молчит гармонь, а жаль…», – ничего, кроме динамики восприятия, не изменится. Получатся две смежно срифмованные строки с прибавленной третьей, с «холостой» рифмой – «И все проходят мимо». Эти варианты рифмы и размера единичны, и композиционно расположены в центре, а значит, изначально задуманы.
С классиками всегда так: простейший размер, самая обычная лексика, умелая, тонкая игра в малых дозах – но звучит все это, словно музыка.
Сергей Иванов
